Все аргументы звучат убедительней, если Ваша шея находится в петле.

- Я заебался, - говорит Донгаб, и эта фраза самая искренняя и правдивая за последние месяцы или даже годы.
- Ты понимаешь, какую кучу дерьма мы заварили? Я заварил.

Металлическое дуло пистолета, упирающееся в собственный подбородок, уже теплое. Вместе с  холодом отступает и чувство уверенности. Решительности, с которой Донгаб щелкнул предохранителем одну минуту и двадцать три секунды назад.

Дживон молчит. Он, кажется, и не собирается ничего говорить, но страха в его глазах столько, будто это именно его сейчас держат на мушке. Донгаб не стал бы в него целиться – никогда. Убив монстра, ты сам становишься монстром.
Проблема в  том, что все монстры Донгаба крылись в его голове.
Он вынашивал их в себе слишком долго -  в  этом доме, среди толстых каменных стен, увенчанных лепниной, среди проводов, среди мигающих пустых вкладок на ноутбуке. Донгабу казалось, что с появлением десятилетнего Дживона всё изменится, а шепот в  голове сменится тонким детским голосом.
Но в итоге он вырастил нового монстра, самого жуткого из тех, которых могло сотворить его сознание. Дживон был из плоти и крови, в его груди билось сердце, легкие перекачивали воздух. Он смеялся, щурил глаза, курил часто не в затяг и молчал, пока Донгаб трахал его, прижав щекой к гладкой поверхности стола.
Донгабу становится по-настоящему страшно от осознания того, что время нельзя  отмотать назад. Нельзя предотвратить всё то, что уже произошло. Донгаб совсем не уверен, что сможет поступить правильно, если ему дадут второй шанс.
Подбородок Дживона измазан загустевшими подтеками крови (сколько раз Донгаб двинул ему сегодня по челюсти – раз, два, три?), бровь рассечена, а костяшки на пальцах сбиты, как после драки. Но Дживон не дрался, он не ответил ни на  один чертов удар, только смеялся, тихо и даже будто как-то счастливо.

- Почему ты  не мог вести себя, как обычные подростки? Дрочить на фотки красивых девочек, залезать рукой в трусы одноклассниц? Почему тебе нужно было доебаться именно до меня?

Руки у Донгаба дрожат так, что дуло пистолета трётся о проступившую трёхдневную щетину. Он как-то читал о том, что социопаты видят мир -  населенный животными, низшими организмами, которых нужно преследовать и убивать, как свиней, топчущихся в тесном загоне. Донгаб не хотел перерезать глотки или становиться похожим на маньяков из модных сериалов, в последние пару лет заполнивших интернет. Он хотел спокойствия, ему нравилось находиться тут, смотреть, как густой туман по утрам подбирается к самым ступеням крыльца; нравилось перебирать старые вещи, сваленные в небольшом складском помещении; находить пожелтевшие фотографии, письма – переживать отрывки чужих жизней, как свою собственную.

- Какого чёрта, - шепчет Донгаб, чувствуя, что ещё  немного, и он позорно разревется. Тугой комок из обиды, отчаяния, злости на самого себя подобрался слишком близко, а сил, чтоб его сдерживать, увы,  не осталось.

- Какого, блядь, чёрта?!

Дживон смотрит прямо на него своими почерневшими от адреналина глазами. Смотрит, почти не моргая. Донгаб не видит в  этом взгляде укора, ненависти, только усмешку.

- Ты не выстрелишь, - шелестит чужой хриплый голос.

Веки Донгаба смыкаются. От решения проблемы его отделяет одно движение пальца.
И годы воспоминаний, которые он не может стереть просто так. Не может отмахнуться, как  от назойливой мухи. Он не может заставить Дживона смотреть на то, как его, Донгаба, мозги размажутся по стене с  перекрашенными недавно обоями.

Был ли он хорошим хотя бы  тогда, когда десятилетний Дживон впервые переступил порог его дома, а  Донгаб боялся заговорить с ним просто потому, что не знал о чем. Где  он просчитался уже  тогда, когда, матерясь, жарил эту сраную яичницу с беконом каждое чертово утро.
Донгабу всего лишь нужен ответ, зацепка, позволяющая размотать червивый клубок, извивающийся в ладонях. Отправная точка, баг в системе, который он пропустил когда-то. Ошибка, породившая сотни других – куда фатальней.

Донгаб должен разобраться. Выяснить всё прежде, чем его тело упакуют в плотный черный мешок.
В конце концов, сейчас он – хозяин времени.